Юрий ПОДПОРЕНКО,
искусствовед, независимый исследователь
ХРИСТИАНСТВО. ИСЛАМ. ТЕАТР
К вопросу уточнения
содержания понятий
(Выступление на конференции
«Европейский театр в исламском мире:
постсоветские трансформации
в театральном искусстве стран Центральной Азии», Ташкент, 2-3 апреля
Феномен театра, при всей
очевидной безусловности существования этого, пожалуй, самого сложного вида
искусства и его очень протяженной истории, все еще остается достаточно
загадочным. И если попытаться умозрительно вычленить его в культуре, отделить
«театр» от «не театра», то окажется, что сделать это чрезвычайно сложно, –
театральность обнаруживается во множестве проявлений, как различных видов
искусства, так и жизни. При попытке выявления сущностных свойств театра, возникают
не меньшие проблемы. Скажем, такое наиболее устойчивое свойство театра, как конфликт,
сплошь и рядом исчезает, теряется в тех формах сценического искусства, которые,
тем не менее, именуются театром.
Сама тема нынешней
конференции фиксирует целую гроздь проблем. Скажем, выражение «театр в
христианском мире», констатируя собой развитое, длительно существующее явление,
дает возможность выявлять множество аспектов рассмотрения, но в целом не
порождает никаких проблем. Тогда как «театр в мусульманском мире» – явление
отнюдь не безусловное. Оно требует прояснения позиций и уточнения понятий,
иначе говоря, обнаруживает целый комплекс проблем. И связаны они, думаю, более
всего с необходимостью рассмотрения не только феномена театра, но и выявления
неких фундаментальных параметров таких мировых религий, как христианство и
ислам, а также рассмотрения некоторых процессов, происходящих в современном мире.
* * *
Современное состояние
общемировой культуры, нарастающая буквально с каждым днем активность человека в
его вмешательстве в природный и культурный миры, – как созидательная, так и
разрушительная, – эти и многие другие обстоятельства побуждают к пересмотру
целого ряда устойчивых понятий, обозначающих известные явления, которые,
однако, остаются по большей части труднодоступными для их полноценного
осмысления.
Успехи в некоторых
прикладных сферах знания и деятельности столь велики, что даже язык (не только
как средство общения, но и как механизм совмещения явлений и понятий) не
поспевает за ними в адекватном обозначении явлений. Скажем, всем известная
овечка Долли. Можно ли сказать, что она некоторое время назад родилась, как мы
говорим, имея в виду ее многочисленных соплеменниц, появляющихся на свет
прежним, всем известным способом? Думаю, что нет, точнее будет обозначение
«была сделана». Потому что ее появлению на свет предшествовал не привычный
комплекс естественно-искусственных последовательностей, а целенаправленные
действия людей, экспериментирующих в сфере живой природы. Можно ли сказать, что
сейчас она «умерла»? Нет, скорее, «сломалась». Как машина или игрушка. Зачем
она была сделана, почему сломалась? И дело не только в том, что на эти вопросы
сложно получить сегодня внятные ответы. Но и в том, что сама сфера такого рода
экспериментов, творческое по существу, то есть вероятностное, нащупывающее, и
при этом все более результативное конструирование человека в области, которая
дольше других оставалась вотчиной природы, являет собой пример чрезвычайно
тесного и глубокого переплетения пространств естественного, творимого природой,
и искусственного, создаваемого человеком. Но адекватного понимания и
соответствующего дефиниционного обозначения эта художественно-конструкторская
деятельность пока не получила.
А не менее известные события
сентября 2001 года. Почему именно эти здания в Нью-Йорке стали объектом
нападения? Только потому, что они были очень удобными мишенями? Или еще и
потому, что они являли собой зримые проявления человеческого могущества в сфере
строительно-технической деятельности и выражением амбиций? Существует ли адекватное
для восприятия разными людьми на земле объяснение мотивов действий тех, что
задумал и осуществил эту акцию? Все мои попытки дать объяснения случившемуся и
сотворенному с применением функционально-прикладного категориального аппарата
ни к чему не привели, – готов выслушать и обсудить версии о практической
целесообразности разрушения башен. Тогда как, эмоционально-образное восприятие
этой террористической акции, по меньшей мере, порождает ассоциации, трактовки.
А здесь уже рукой подать до образа, впечатления, – этих неотъемлемых примет
искусства. Звучит парадоксально, и, быть может, кощунственно, но, запасшись
трезвостью в стремлении проникнуть в суть явления, признаем, что впечатление
является важнейшей, возможно главной, а может быть и единственной целью разрушения
башен в Нью-Йорке, что, в свою очередь, позволяет говорить об акте их разрушения,
как о феномене искусства.
Совсем недавно я узнал, что
после разрушения башен у жителей Японии возникли соображения (они были
высказаны в частной беседе) о если и не справедливости возмездия, то, по
меньшей мере, о том, что американцам пришлось испытать нечто подобное
пережитому японцами летом 1945 года, – ведь они разбомбили американскую военную
базу Пирл-Харбор, то есть «играли по правилам войны», а «в ответ» получили
ядерные бомбардировки мирных городов, что было, по меньшей мере, актом
нарушения правил. А нарушение правил или действия по не сформулированным пока
правилам – тоже устойчивая примета креативного процесса.
В перманентно длящемся
палестино-израильском конфликте жизнь взрывающего себя смертника-шахида
оценивается в определенную сумму, которую получает его семья. Самоубийство там
стало пока, слава Богу, редкой, но, увы, профессией. А в культуре Японии оно в
форме харакири было на протяжении столетий устойчивой культурной формой.
Вскрывая мотивационную основу харакири, можно обнаружить, что это действие
несет в себе тоже приметы или последствия социального творчества - акт
публичного манифестного лишения себя жизни совершает человек, осознавший
невозможность воплощения своего замысла, реализации которого были подчинены все
его силы, направленность действий, – так горшечник разбивает неудавшиеся, по
его оценке, сосуды, а живописец записывает поверху полотно. А возможность все
начать сначала, перенастройка, после поражения самим устройством этой культуры
не была предусмотрена.
Нынешняя война в Ираке вновь
неумолимо раскалывает мир на сторонников и противников, чрезвычайно упрощая
его, намагничивая людей причастностью к тому или иному лагерю. Воюют Восток и
Запад, ислам и христианство, хотя и очень упрощенные, обнаженные в глубинной
сути. Но в этом и проявляется одно из фундаментальных противоречий современного
мира – противоречие между способами и характером культурирования природной среды.
Почему вновь и вновь люди
воюют? То готовятся к военным действиям явно и открыто, согласовывая отчасти
свои действия с соседями по планете, то тщательно маскируются для нанесения
внезапного удара. Почему неумолимо возрастает разрыв между все более успешным
вмешательством человека в иные миры, пространства, жизни и упорно
воспроизводящимися проявлениями неприятия инакости, стремлением навязать другим
свой образ мыслей и действий?
Каковы истоки этих и
множества других аналогичных явлений? Можно ли найти им относительно разумное
объяснение? И, наконец, какое отношение все это имеет к предмету нынешней
конференции?
* * *
Обращаясь к проблеме
религий, хотелось бы сразу отметить, что этот феномен продолжает оставаться
одним из самых сложных явлений человеческой культуры. Наиболее перспективной,
при всей чрезвычайной сложности этой задачи, мне представляется попытка
рассмотрения конфессий как бы «изнутри», выявления сходства и различий их
внутренних устройств.
Советский эксперимент,
покалечив души миллионов людей, вместе с тем создал прецедент возможности
человеческой жизни вне устойчивых мировых религий в условиях суррогатной
религии – системы советской идеологии. Прекратившись, он породил не менее
уникальный феномен, в лице большинства (смею так думать) из нас – людей,
приходящих сейчас к осознанию истинной роли религии кружным путем, – не
посредством обычной трансляции культурных форм, а через попытку то ли
восстановления, то ли достраивания системы внутриконфессиональных мотиваций. У
меня, по крайней мере, происходит примерно так.
А практика нашей
среднеазиатской жизни с множеством проявлений этнической, религиозной,
культурной толерантности как бы приоткрывает двери, дает широкие возможности
наблюдений и сравнений. Кратко итожа и обобщая их, хочу представить соображения
по поводу ряда особенностей, присущих некоторым мировым религиям и проливающим
свет на предмет нашей конференции.
В устройстве таких религий
как буддизм, христианство и ислам обнаруживаются свойства, которые решительно
разнят образ мыслей и действий их адептов (Буддизм в данном случае избран мной
только лишь в качестве примера, необходимого для пояснения и прояснения
предлагаемой вниманию модели видения мира).
Буддизм может быть
охарактеризован как такой способ мыследействий, при котором мир представляется
человеку одновременно и подвижным и устойчивым, но устойчивость его доминантна
и первична, а изменчивость вторична, локальна и периодически циклична. Мир
претерпевает ряд трансформаций, но при этом довольно предсказуем. А возможности
человека градуируются по шкале совершенствования его личных возможностей более
или менее продуктивного участия в этих превращениях. Мир буддизма диалектично
изменчив, но ожидаем и постигаем в своих эволюциях. В социуме буддистское
мировидение характеризуется усилиями по самосовершенствованию человека на пути
его познания мира и поддержания его стабильности. Мир глазами буддиста
самодостаточен, и в силу этого система данной религиозной модели не
предполагает активного и целенаправленного взаимодействия с другими моделями
мировидения и с их носителями.
Иное дело – христианство и
ислам. Хотел бы сразу высказать мысль о том, что эти две религии представляются
мне парными и являют собой своеобразный конфессиональный комплекс, в котором за
каждым из компонентов закреплены свои доминантные функции. У христианства это –
функции поиска, развития и усложнения культурного мира и нарастающего вмешательства
человека в те сферы мира природы, которые позволяют ему это делать. У ислама –
стабилизирующие функции, призванные охранять устойчивость природного и
культурного миров, воспринимая достижения христианских поисков и экспериментов,
дифференцировать их по степени и характеру воздействия на мир.
Каковы основания для
правомерности такого подхода? Прежде всего
– исторические. Ислам возник на шесть с лишним веков позже христианства,
учитывал его в своей догматике и формулировал свое отношение к нему. На
протяжении веков между христианством и исламом возникли и существуют отношения
как позитивных, так и негативных контактов. Среди первых – непрекращающийся
информационный обмен: ислам сохранил для христианства античную философию, в
средние века сформулировал принципы алгоритмирования, а современный
христианский мир регулярно делится своими технократическими новациями. Среди
вторых – череда войн, взаимных агрессий, крестовых походов, завоеваний. Кстати,
и нынешняя война в Ираке, в известной мере, знаковая. Пятнадцать лет назад, еще
во времена советской перестройки, американский философ японского происхождения
Френсис Фукуяма опубликовал статью «Конец истории?», в которой сам факт снятия
конфликта в отношениях между Советским Союзом и Соединенными Штатами,
исчезновение напряженности, как источника движения, расценил и как примету
окончания истории, как процесса. Похоже, этот прогноз сбывается.
Есть и методологические,
системные основания единства этого комплекса – обе религии имеют общие
монотеистические корни иудаизма и принадлежат к так называемой аврамистической
традиции. Тогда как структурные различия принципиальны и весьма важны для предмета
нашего обсуждения. Суть их в следующем.
Христианство возникло как
оппозиция некоторым базовым постулатам иудаизма и утвердило собой феномен
человекобожия – возможности целенаправленной деятельности человека по
вмешательству в мироустройство. Собственно в евангельских текстах поступки
Христа и апостолов и именуются деяниями.
А ислам – это уже
стратегическая оппозиция христианству, возврат к приоритетам устойчивого мира.
В исламе мягко, но решительно изъят именно принцип активного, деятельного
вмешательства в миросозидание. Мягко, потому что Иисус Христос, Иса, признан в
ряду апостолов, решительно, потому что ему отказано в ранге творящего Бога.
Замечательно это выражено в поэме «Лейли и Меджнун» Алишера Навои:
"Что пользы нам от
сотни лекарей?
Природа может вылечить
скорей!
Что пользы нам, что
воскрешал Иса?
Творит одна природа
чудеса".
(Перевод с узбекского Семена
Липкина)
Заметьте, здесь отрицается
не сам факт креативной деятельности Христа, а возможность повторения,
воспроизводства такой деятельности. И тем самым выражен принцип
фундаментального различия, – в методах и тактике формирования образов мыслей и
действий человека, в различных инструментариях взаимодействий как человека и
высших сил, так и межличностных контактов.
Христианство, восприняв
диалогизм, дискуссионность античности, избирает его основополагающим принципом,
преобладающим как во взаимоотношениях человека и внешнего мира, так и в
различных формах внутреннего диалога, имеющего и свои вещные проявления.
Храмовая скульптура – в католицизме, икона – в православии зримо выражают собой
акты диалогического взаимодействия человека и высших сил, формируя и
поддерживая тем самым внутренний диалогизм строения личности. Истоки
христианского диалогизма более всего обнаруживаются в античном театре, в своем
развитии все более выразительно и адекватно моделирующем как внешние конфликты
– в столкновении человека и среды, намерений разных людей, так и внутреннюю
противоречивость человеческой личности. Очевидны также множественные параллели
устройства храма и ритуала церковной службы с театром и сценическим действием и
т. д.
* * *
Собственно театр как вид
искусства, и наиболее наглядно жанр трагедии, берет на себя на Западе, наряду с
другими, функцию наиболее адекватного моделирования мира в процессе его
изменения, вплоть до распада, состояния хаоса, после которого следует новый
период развития. Его можно рассматривать и как примету, и как катализатор
такого рода процессов. Театр в роли властителя дум – явление и известное, и
достаточно хорошо осмысленное. Моделируя и имитируя сферу межчеловеческих
отношений, театр поддерживает в западном христианском человеке состояние
динамического напряжения, готовности к вступлению в отношения более или менее
напряженного конфликта, к развитию таких отношений и к их разрешению в необходимом
для него виде и направлении. Иначе говоря, театр моделирует деятельность
человека в процессе, в движении, в условиях и на основе конфликта, «приручая»
конфликт, делая его относительным, управляемым и перманентным.
В терминах современных
представлений об устройстве мира и возможностях его изменения христианство и
основанный на конфликте театр могут и должны быть расценены как явления,
причастные к так называемым неравновесным процессам или флуктуациям,
исследуемым комплексом синергетики – научного направления, изучающего связи между
элементами структуры, которые образуются в открытых системах. Суть их и особенность
заключаются в том, что первоначальный импульс, инициирующий процесс изменения,
может быть бесконечно малым, а последствия, к которым он приводит, столь
значительны, что знаменуют собой фундаментальную перестройку системы. В природе
– это землетрясения, обвалы в горах, снежные и ледниковые лавины, лесные пожары
и т. д. В культуре, социуме – перевороты, революции, войны. Они тем более
результативны, чем точнее во времени и пространстве угаданы момент и
направление импульсного воздействия. И театр воспроизводит именно эти
поворотные моменты человеческой культуры.
По внутреннему устройству
основанный на конфликте театр являет собой довольно сложный комплекс
эмоционально-рассудочного взаимодействия со зрителем, уже не одно тысячелетие
постигаемый исследователями. Явление, обозначенное Аристотелем как «катарсис»,
очищение, до сих пор не имеет достаточно определенного содержательного
понятийного оформления. Следует отметить, что в разные периоды исторического
развития европейской культуры происходило усиление то
информационно-понятийного, то эмоционального начала в театре или наступал более
или менее длительный период их божественных пропорций «золотого сечения».
Колебания нарушали баланс пространственно-временного континуума, каковым
являются и театр, и моделируемый им мир. Усиление роли действенного,
деятельного, информационного начала знаменовало дрейф в сторону времени,
процессуальных изменений, – чем энергичнее, напряженнее действие, причудливее
перипетии сюжета, тем выше вовлеченность зрителя в процесс спектакля. Усиление
эмоционального начала вело в сторону пространства, состояний. Эти различия в
какой-то мере проецируются на традицию условного различения, скажем, в русском
сценическом искусстве театра представления и театра переживания. В
западноевропейском театре характерным был эпизод оппозиции экспрессионизма и
направления, инициированного Бертольдом Брехтом.
* * *
Театра, имитирующего и
моделирующего фундаментальные изменения мира, мусульманский Восток не знает.
Имеющиеся формы сценического искусства могут быть в известной степени
соотнесены с европейским театром состояний. Они выражают собой преимущественно
эмоционально настроечную, фатическую функцию (в языкознании фатика исследует
внеинформационную функцию языка. –Ю.П.). Известные в истории сценические
формы народного площадного и придворного театра либо дидактичны, моральны, как
и все искусство на Востоке, либо развлекательны. Вектор настройки человека в
любом случае не динамизирующий, активизирующий сознание, как в западном театре,
а релаксивный, расслабляющий, стабилизирующий. Обусловлено это, видимо, тем,
что в самом исламе изначально чрезвычайно значимым стало состояние вменяемости
человека, трезвой оценки ситуации.
Дело в том, что
позиционирование и сам механизм человеческой деятельности на Востоке
фундаментально отличны от западных принципов. Человек здесь осознал себя не во
времени - в процессе соучастия в изменениях мира, а в пространстве двух, по
меньшей мере, миров: сурового внешнего мира пустыни, мира кочевья, и освоенного
и отвоеванного внутреннего мира оазисов. Парадокс, но оба этих мира потребовали
от человека высочайшей алгоритмированности. Нарушение законов взаимодействия со
средой было чревато гибелью, – малейшая ошибка во время длительного перехода по
пустыне могла стоить человеческой жизни. А устройство оазиса требовало высокого
уровня соподчиненности, точного взаимодействия по линии вертикальных связей.
Идеально устроенный оазис – это коллектив или даже биосоциальный организм,
исключающий или сводящий до минимума конфликты. Видимо здесь, в сфере
пространственного мироощущения, стоит искать самые ранние истоки основных
понятий мусульманской догматики. Уже во времена раннего ислама особое значение
приобретают «заповедные территории» «харам», обладавшие правом убежища.
Важнейшие базовые постулаты мировидения ислама обозначают состояния и
территории. Дар ал-Ислам ‑ «территория ислама», Дар ас-Сулх ‑
«территория мирного договора» (для обозначения областей, заключивших при
завоевании договор с мусульманами) и Дар ал-Харб ‑ «территория войны», -
так обозначались немусульманские страны, которые рассматривались как
находящиеся в состоянии войны.
Нельзя сказать, что в исламе
не представлены идеи движения. Речь о том, что движение измеряется скоростью и
соотносится с большей или меньшей плотностью пространства, а не характером
изменений, происходящих в структуре системы. А мир метафизический
представляется неким набором пространств разной плотности, сосуществующим и
дополняющим друг друга. Согласно мусульманским представлениям существует три
уровня строения пространства: плотной, тонкой и наитончайшей телесности. В
третьей стадии время практически исчезает ‑ дух может в мгновение произвести
тысячелетнюю работу.
Феномен суфизма в целом и
суфийские радения «зикр», видимо, наиболее близки к европейскому театру. И
фундаментально отличны. Близость – во внешней театральной ритуальности,
особенно в изменениях состояния сознания участников, в факте своеобразной
оппозиции регламентациям как народно-бытового, так и
официально-государственного ислама. Ведь сама идея суфизма выражает личные,
индивидуальные усилия на пути к Богу, к совершенству. Отличия – в социальном и
психологическом статусе явлений, в содержательно-понятийном наполнении, ведь
театр на Востоке идентифицировался с развлечением, к коим никак не могли
относиться формы и способы взаимодействия с высшими силами. Тем не менее, можно
предположить, что состояние участника в обряде «зикр», как и состояние «фана» в
какой-то мере сопоставимы с феноменом аристотелева «катарсиса» – факт более или
менее длительного выхода человека из контекста реальной жизни довольно очевиден.
* * *
Соотнося эти размышления с
ташкентской театральной практикой последних десятилетий, необходимо заметить,
что они в основном индуцированы как конкретными спектаклями, так и изменениями,
происходящими в театральной жизни.
Еще в середине 80-х годов
режиссер Баходыр Юлдашев и художник Георгий Брим осуществили постановку дилогии
«Звездные ночи» и «Зебуниссо». Действуя в пределах советской художественной
парадигмы, отдававшей безусловный приоритет действенному динамичному началу,
они создали образную систему принципиально иного толка, – в первом спектакле
огромные вращающиеся колеса арбы в сочетании с темпоритмом спектакля выделяли
доминантой время, процессуальность происходящего. Во втором – разбросанные и
неподвижные колеса выражали статику и распад. В целом же театр предлагал некую
модель мироустройства, включавшую динамичный изменяющийся здесь и сейчас мир и
мир, устойчивый в своем распаде. В дальнейшем, отказываясь от динамизма и
диалогизма европейского театра, возвращаясь к культурным истокам, к восточной
пространственной ориентации, Баходыр Юлдашев вел интересные поиски по созданию
театра состояний – в спектаклях «Искандар», «Проделки Майсары» и в ряде других
работ.
Довольно последовательно
осваивает театр пространства и Наби Абдурахманов, все более последовательно
двигаясь к реализации медитативного суфийского начала в театре. Любопытную
образную систему выстраивает в своих спектаклях Алимджон Салимов.
Творческие эксперименты
Марка Вайля любопытны тем, что являют собой некий плюрализм подходов.
«Свободный роман» оказался чрезвычайно интересным тем, что явил собой едва ли
не буквальную художественную иллюстрацию синергетическим принципам – процесс
спектакля ветвился свободными ассоциациями-флуктуациями. А «Подражание Корану»
столь же очевидно воспроизводит внесюжетность, вневременной характер главной
мусульманской книги. Но все это – в пределах сдержанного постмодернистского театра-комментария.
Региональные фестивали
«Навруз», один из которых, помню, состоялся в Ташкенте, позволили познакомиться
с поисками в сфере театра состояний, которые ведутся в соседних странах.
Ярчайшим впечатлением остается спектакль Фарруха Касымова «Иосиф Потерянный
вновь вернется в Ханаан».
А театр, основанный на
столкновении, проецирующий на сцену борьбу страстей, намерений, общественных и
личных интересов, обнажающий тем самым суть развивающегося и преображающего мир
конфликта, такой театр постепенно исчезает с ташкентской сцены, уступая место
представительской статуарности, величавости.
Да, театр в известной
степени остается и здесь коррелятом, зеркалом, отражающим устройство и
состояние общества, но перестает быть увеличительным стеклом, фокусирующим
внимание на проблемах, на тех социальных узлах, в которых зреет потенция
изменения в устройстве мира. Нет потребности во внутреннем диалоге, в
рефлексии, в подвижном позиционировании сознания, нет проблем, запрашиваемых и
актуализируемых общественным сознанием, – значит, нет и театра. Даже если есть
новые и реконструированные здания, обозначаемые этим словом.